1. Хинамори, Нему
читать дальшеНазвание: Память
Автор: chinpunkanpun
Бета: сам себе семпай
Персонажи: Хинамори, Нему
Рейтинг: G
Жанр: романс, ангст
Предупреждения:
1) это аццкие бабские гетные сопли
2) секса нет
3) сюжет тоже отсутствует
Саммари: Хинамори думает, Нему думает. Ску~ука
Статус: закончен
Дисклеймер: в кои-то веки Кубо Тайто ни в чём не виноват!
Примечание: ОтЧАЯние...
Они обе не любят чай. Хотя если быть точным, Хинамори его ненавидит, а Нему до него нет дела.
Хинамори чай напоминает слишком многое из того, что она хочет и одновременно боится забыть.
Нему помнит о чае дважды в день, утром и вечером. Чаще садиться за чай Маюри-сама не видит смысла – пустая трата времени.
Хинамори до сих пор снится не прощание её капитана, а то, как она готовит ему чай, как идёт за ним по коридорам – чуть позади. Она просыпается и плачет от того, что не может вспомнить его лица. Начинает собирать его, черту за чертой. Успокаивается. Вот только она, кажется, стала забывать цвет его глаз. Карие. Карие, как… Как что?..
Нему не видит снов.
Хинамори рада, что кабинет её капитана всё ещё опечатан и туда нельзя попасть. Она не может понять, не может срастись с мыслью, что капитаны иногда становятся бывшими. Она боится однажды зайти в казармы своего отряда и увидеть чью-то спину в белом хаори. Не в том, не в его, но в похожем, точь-в-точь.
Нему не ставит слова «бывший» и «капитан» в один ряд, в одном предложении. Она спокойна. Она не может стать чьим-то ещё лейтенантом. Маюри-сама объяснил ей. Он создал её. Он создал её такой, какая ему нужна, он не собирается отдавать её кому-то или оставлять после себя.
Самое яркое первое воспоминание Хинамори – не смерть, хотя она её помнит, было больно, медленно и страшно. Не зачисление на первый курс Академии. Не знакомство с Абараем-куном. Не дружба с Кирой-куном. Самое яркое первое воспоминание Хинамори – тот случай с пустыми. Когда появился капитан пятого отряда. Когда… Она не любит об этом вспоминать. Она старается об этом не вспоминать.
Самое первое воспоминание Нему – голос. Тихий мужской острый и при том вкрадчивый. Он разрешает ей открыть глаза. Она открывает – и видит. Она впервые видит. На неё сразу же обрушивается слишком много деталей, красок и света. Кружится голова. Зажмуривается. На секунды забывает о боли. Голос становится ближе. Она старается вслушаться, но многое всё равно скользит мимо. Больно. Голос объясняет, что так надо. Что он не может дать ей сейчас лекарств. Что ей нельзя отвлекаться, и она должна сказать ему, если боль хоть немного изменится или отступит. Нему кивает. Больно. Больно от каждого вздоха. Больно и страшно. Она открывает глаза и чуть поворачивает голову. Вокруг провода и неизвестные приборы. Он сидит рядом на стуле, оживлённый, не сводит с неё взгляда. Она старается приподнять уголки губ и тянет к нему руку. Ей кажется – тянет. На самом деле – пальцы только подёргиваются. Он понимает и берёт её за руку.
Они обе живут сегодня. Здесь и сейчас. Они не могут иначе. Хинамори кажется, что у неё теперь нет будущего. Для Нему не существует прошлого.
2. Маюри/Гин
читать дальшеНазвание: Укол
Автор: chinpunkanpun
Бета: сам себе семпай
Пэйринг: Маюри/Гин
Рейтинг: R
Жанр: бред
Предупреждения:
1) это AU!
2) это совсем AU!
3) ООС Гина
4) содержит сцены насилия, принуждения, секс при третьем лице
5) очень много наркотиков, их принимают до начала действия, в процессе и после
Саммари: Гин - наркоман и участник революционного движения в Японии начала ХХ века.
Статус: закончен
Дисклеймер: Кубо Тайто нехороший, он во всем виноват!
Примечание: автор поимел канон, историю, физиологию, химию. А кокаин не только нюхают, но и вводят внутривенно.
И ещё, в начале XX в. кокаин можно было купить в аптеке, его наркотические свойства только исследовались.
Автор просит прощения за этот бред. Выбора не было. Вместо тапок бросайте ручные гранаты. Автор заслужил.
Очень жарко. Больничная одежда липнет к телу, раздражая и без того чувствительную кожу. Если он не уберётся отсюда в самое ближайшее время, придётся расплачиваться за свою опрометчивость ознобом, болью в суставах и прочими прелестями. Хотя пока что он на волне. Ну да, на волне, вместе с койкой к которой привязан.
Смех рождается где-то в горле. Напирает. Заполняет рот. Чтобы не подавиться, приходится приоткрывать рот, языком выталкивая его наружу.
Он смотрит в потолок. Трещины в посеревшей штукатурке были похожи на ветки деревьев. Можно представить, будто смотришь в окно.
Солнечный блик ползёт по потолку, как жирный слизень, оставляя за собой лоснящийся след. Допустим, это солнце. Интере~есно...
Стоп, к нему прибавляются ещё два поменьше. Этого он не придумывает. Но так даже забавнее.
Прохладная рука отводит волосы со лба – ощущение из-за пределов мира. Рывок - ещё одно – боль в запястьях, так далеко, что её можно не брать в расчёт. Ещё рывок. Уже просто из интереса. Всё та же пахнущая мылом рука перемещается на горло и прижимает, двигаться становится сложно. Но не больно. Совсем.
Чуть влажный палец на мгновение приподнимает веко. Яркий свет. Боль острая и режущая. Вот поэтому он и предпочитает щуриться, светлые глаза и солнце несовместимы. Гораздо приятнее созерцать мир сквозь сумрак собственных ресниц.
Он пытается вывернуться, подтягивает колени, приподнимает плечи. Бесполезно. Чужая ладонь сдавливает сильнее и перед глазами темнеет, а время превращается в бесконечно тянущуюся попытку вздохнуть.
Вдох. Месиво цветных пятен перед глазами начинает оформляться в лицо. Два жёлтых мазка – глаза, тёмная синева – волосы, размыто-коричневатый – кожа. Ну, чисто натюрморт. В этот раз избавиться от Смеха сложнее, и он, потолкавшись в горле, комом сворачивается где-то в животе.
И вот ещё что – странный звук. Он входит в сознание, вспарывает мутное марево, похожее на остывающий сладковатый чай, которое заполняет всё вокруг. Голос. Его металлические резкие интонации скребут по внезапно обретшим стеклянную хрупкость нервам. Желтоватые пятна отделяются от потолка, и, померцав в воздухе, тусклыми огоньками селятся в глазах склонившейся над койкой фигуры.
- Твоё имя.
Стоит открыть рот для ответа, как смех рвётся наружу.
- А зачем оно вам? Если бы мне платили, каждый раз, когда я отвечаю на этот вопрос, я бы был богаче императора. Вы вообще кто? Почему меня связали, и вы, замечу, довольно нахально меня ощупываете?
Холодные экономные в движениях руки закатывают рукава, сжимают, чуть натягивая кожу на сгибе локтя. Потом прикосновения исчезают.
- Меня зовут Ичимару Гин, но я вам этого не скажу. Вдруг вы из полиции. Да, я заявляю, что «Великая Япония» - это дерьмо, и милитаризация тоже дерьмо, и император, и вообще всё правительство – это один большой кусок... ну, вы поняли. Но это же не значит, что я не патриот. Протестую! Я – самый распоследний патриот, прям самурай. Жажду погибнуть за родину, и...
Глаза ловят белое пятно. Халат врача пахнет неприятно и остро. С Гина стягивают брюки. Он просто заходится в смехе.
- Ай, кругом одни извращенцы, так и норовят трахнуть несчастного, связанного, патриотично настроенного гражданина.
Его ноги тем временем, насколько позволяют ремни, сгибают в коленях и чуть раздвигают. Чужая ладонь проходится по внутренней стороне бедра, почти в паху.
Потом брюки возвращают на место.
Спокойный голос размеренно, будто диктуя, произносит.
- Зрачки сужены, температура тела повышена, дыхание учащённое. Эмоции и высказывания немотивированны. Следы от инъекций только на руках. Полагаю, кокаин. Нему, запиши.
- Да, Маюри-сама.
Если поднять голову, почти выворачивая шею, можно различить белый халат на фоне белой стены. Новый голос, новая фигура и всё будто обведено жирным чёрным контуром. Кажется – протяни руку и испачкаешь о линию пальцы.
Потом мир начинает течь, сменяя форму, или это сам Ичимару её меняет? Хлопает дверь, и он остаётся наедине с потолком. Ах да, это же теперь окно.
Время идёт. Никто не приходит, чтобы отстегнуть ремни, которыми Гин связан. Постепенно, как бы исподволь, подкрадывается беспокойство. Приходит осознание, что его отсюда не выпустят. А это означает только одно.
Мысль ещё не успевает полностью оформиться, как её смывает волной неподдающейся контролю агрессии. Некоторое время Ичимару молча пытается освободиться, потом начинает громко требовать, чтобы его развязали, сопровождая всё это забористой бранью. Его игнорируют, это приводит в исступление.
Солнце за окном тем временем поднимается всё выше. Солнечные блики по стенам лениво крадутся ближе. Гин едва сдерживается, чтобы не закричать от ужаса. Он давно уже умолк, выбившись из сил и сорвав голос. Пришлось смириться с тем, что он останется в этой комнате надолго. Очень надолго.
С каждым часом горячий свет всё больше наполняет помещение, вытесняя всё, даже воздух. Он давит на грудь, стучит в виски, проникает внутрь тела, заполняя его тяжестью, вытесняя из головы мысли. Немного – и мысли поползут вяло, как сытые мухи. Боль в стянутых руках отодвигается, медленно парит над гладью его сознания, чтобы смениться полной, абсолютной бесчувственностью. Ичимару из последних сил чуть шевелит пальцами в тщетной попытке удержать хотя бы боль, хоть какое-то ощущение, но...
Странно, обычно он не испытывал таких болезненных ощущений. Наркотик практически ничего не изменил в его жизни, лишь разбавив её часом-двумя приятной лёгкости, приподнятого настроения и уверенности в себе ежедневно.
Всё в этой комнате угнетает. Ичимару чувствует себя лягушкой, которую собрались препарировать. Даже хуже. Кажется, что тело превратилось в медузу, свисает с краёв койки и желеобразно подрагивает. Он сам себе отвратителен.
* * *
Кажется, его лечат. Он не может сказать с полной уверенностью, потому что с ним не разговаривают. Санитар, который трижды в день приносит еду, не реагирует на вопросы и словно не замечает оскорблений.
Иногда появляется доктор. Со своими холодными, будто и вовсе не живыми руками. Он приносит с собой едкие запахи химических реактивов и иногда задаёт вопросы. Ичимару никак не может вникнуть в смысл, невпопад что-то отвечает, и чужие пальцы недовольно сжимаются, оставляя синяки на бледной коже.
Ему с трудом верится, что существует такая вещь, как сон. Что люди способны спать. Он не знает, сколько времени прошло, какое теперь время суток. Он не может лежать. Тело не в состоянии найти удобную позу. Его наполняет какой-то внутренний зуд, не позволяющий оставаться на одном месте. Ичимару садится и тут же вскакивает, начиная мерить шагами комнату. Он пытается ориентироваться по тому, когда ему приносят пищу, но каждый раз выходит по-разному. Никакие сведения не держатся в голове.
Виски давит, громкие звуки и дневной свет причиняют дискомфорт почти на грани боли. Раздражает даже звук собственных шагов, но неподвижность ещё ужасней. В какой-то из моментов, Ичимару его упускает, ядовито-яркий свет исчезает, и все шесть поверхностей его комнаты становятся одинаково тёмными.
По краю сознания скользит мысль, что кто-то, должно быть, снаружи закрыл окно ставнями, скользит и исчезает.
Но свет всё же проникает в комнату, где-то в ставнях щель, и он падает тонко и остро, как лезвие, наискосок рассекая полумрак помещения.
А потом всё заканчивается. Где-то будто поворачивается выключатель, Гин посреди шага оседает на пол и уже не может подняться.
Время растворяется. Хотя нет, оно становится таким огромным, что никто на свете не смог бы заполнить его собственным существованием. Оно как вечность, только не застывшая, а бесконечно меняющая форму. Невозможность определить, сколько он уже лежит на ледяном полу секунды или год, пугает.
Где-то в конце одной вечности и самом начале другой кто-то приходит, осторожно поднимает его, кладёт на постель и накрывает простынёй.
Спать хочется невыносимо, но сон не идёт. Несколько столетий спустя Гин уже готов поверить, что бог существует и сейчас наказывает его за грехи.
Ещё несколько веков уходит на то, чтобы отвергнуть эту мысль и понять полную бессмысленность существования, а потом Ичимару засыпает. Не замечая, как это происходит.
Просыпается он всё в той же тревожной темноте, со стойким ощущением, что у него внутри что-то ломается. Страшно. Как-то нефизически, скорее на уровне инстинкта. Вслед за этим, приходит скука. И Гину становится уже всё равно.
Ичимару сидит на кровати и смотрит в окно. Прошла, наверное, уже пара недель с тех пор как он проснулся и впервые действительно осознал, где и зачем он находится. Другой вопрос, хочет ли он этого. Иногда ему кажется, что хочет. Иногда – что лучше оставить всё по-прежнему. Но кажется столь платонически, что это скорее не желание, а безразличие.
Гин ест, разговаривает, передвигается абсолютно механически. Его личность никак в этом не участвует, предоставив телу все права. Свет больше не раздражает. Всё окружающее будто выцветает, потеряв способность вызывать какие-либо эмоции. Исчезают вкусы, запахи, краски, даже ощущения. Становится просто скучно.
Входит санитар с подносом. Ичимару чувствует на себе его взгляд. Он почти оставляет следы на коже, он совершенно недвусмыслен.
Это занятно. Гин склоняет голову к плечу и оценивающе смотрит на мужчину сквозь ресницы. Улыбается. Откидывает в сторону тонкое покрывало, приподнимает колено, чуть разводя ноги в стороны, и сжимает себя через больничную пижаму.
- Хочешь меня?
Мужчина застывает у стены, сглатывает, насторожено озирается.
Ичимару чуть изгибается, продолжая откровенно себя поглаживать.
Равнодушно. Отмечая, что удовольствия нет, стыда нет, и сердце бьётся всё так же ровно.
Санитар делает шаг к нему, потом ещё один.
Гин резко убирает руку и вытягивает ноги.
- Ты ведь не откажешься сперва кое-что для меня сделать, правда?
* * *
Маюри медленно поднимается по лестнице. Нет никакого желания выбираться из подвала, где прохладно и тихо, и слушать обычный для больницы гвалт, смотреть на бестолковую суету персонала, отвечать на дурацкие вопросы, не несущие никакой смысловой нагрузки. Почему люди думают, что своё отношение к другим нужно выражать, постоянно маяча перед глазами или донимая вопросами. Окружающие наверняка считают, что таким образом проявляют к нему уважение. Идиотизм. Чужое уважение ему, мягко говоря, безразлично. Куроцучи нисколько не волнует чьё-то мнение о себе.
Что его действительно интересует – так это исследования.
А общение с людьми в большинстве случаев непродуктивно. В плане обмена информацией никто из них не полезен.
Едва ли не единственное исключение составляет директор, Урахара Киске. Вот с ним можно сотрудничать очень результативно. И поэтому Урахара – единственный, с чьим мнением считается Маюри. Хотя это совершенно не означает, что директор ему симпатичнее прочих. Просьбы Урахары-сана, Куроцучи считает долгом исполнять.
Поэтому, почти пересиливая себя, он продолжает подниматься по лестнице, морщась, когда его лица касается гуляющий по коридорам сквозняк. Редкие дуновения влажно липнут к лицу. Пахнет толпой. Едва ощутимо, но отвратительно. Кажется, сам воздух становится грязным, любое его прикосновение вызывает только одно желание – вымыться.
Маюри поворачивает ключ и открывает дверь палаты. В комнате душно. И что-то не так.
Гин распластан на постели, с краёв свешиваются тощие руки и ноги. Он усмехается шире, чем обычно, и бледная кожа будто светится. Он поворачивает голову на звук и тянет:
- До~омо, Маюри-сама...
Пары секунд и пяти с половиной шагов от двери до койки хватает, чтобы сопоставить факты и сделать вывод.
Куроцучи вцепляется пальцами в белые волосы, приподнимая мужчину, заставляя неудобно изгибаться.
- И кто это был?
- Ками, сенсей, вы напоминаете ревнивого мужа, - Ичимару облизывается, сквозь прищур разглядывая склонившегося над ним мужчину.
- Я спросил, кто тебе помог это достать, - с расстановкой произносит тот, методично встряхивая Гина, - и, что любопытней, чем ты расплачивался?
Маюри резким толчком переворачивает Ичимару на живот и до хруста заламывает тощие, с неожиданной силой сопротивляющиеся руки.
- Ты же не хочешь, чтобы я их сломал? Не дёргайся.
Лёжа лицом вниз, Гин чувствует, как задирается одежда, и его деловито ощупывают, ни на чём особо не задерживаясь, но и не пропуская.
Он пытается возмутиться, но только приглушённо мычит в подушку. Его тут же приподнимают за вывернутые руки. В плече что-то щёлкает. Боль такая, будто в сустав вгоняют гвоздь.
- Я тебя внимательно слушаю, Гин. Так кто тебе помог?
Он хочет послать садиста куда подальше, но слова, толкаясь, теснятся в голове. Руки онемели, так что можно считать, что их нет. Становится даже весело.
- Ну... я даже смущён таким интересом с вашей стороны. Никогда не думал, что моя личная жизнь вас так заденет. А, понял, вы просто хотите меня трахнуть. Так вот, доктор, сообщаю: ваше желание неактуально. Тут все этого хотят. Я прямо не знаю куда деваться! Кроме того, за так я не согласен. Пора бы, наверное, таксу установить, нэ?
Его вздёргивают вверх, и даже сквозь онемение пробивается острая, слепящая боль. Он сдавленно шипит:
- ...тот санитар, что мерил мне температуру. Надоело, похоже, градусник вставлять, захотел что потолще вставить. Мы слегка поторговались, и я ему обеспечил первоклассный минет. Спорю, его бы и в борделе так не обслужили. Нас обоих это устроило. Он, знаете ли, не хотел следов оставлять. Так что я чист. Я, правда, всё на пол выплюнул. Ну, так он тут потом протёр...
От вдумчивого выламывания долговязых конечностей Гина Куроцучи отвлекает стук в дверь. Он аккуратно переворачивает мужчину на спину, попутно вправляя вывихнутые суставы и, одёрнув на нём пижаму, неторопливо направляется к двери.
- Что тебе нужно, Нему? - слышит Ичимару.
- Вы просили принести реактивы, - приглушённо доносится в ответ, - вас не было в лаборатории, поэтому я принесла их сюда, Маюри-сама. Образец номер тридцать девять дал нужную реакцию, все данные мы зафиксировали.
- Великолепно. Заходи и подожди там.
Вдоль стены скользит невысокая девушка. Короткий халат и собранные в косу темные волосы что-то сдвигают в памяти Гина, кажутся смутно знакомыми. Очертания фигуры. Большие, будто обведённые чёрным, глаза с тяжёлыми веками. Он это уже видел. Она опускается на стул, складывает руки на коленях и замирает. Неживая.
- Знаешь, Гин, я очень недоволен, - звучит резковатый с металлом голос. - Не люблю, когда в мои дела вмешиваются. Я решил, что вылечу тебя, и я это сделаю. Если ты ещё как-нибудь нарушишь мои планы, я ведь могу решить, что твоя ценность сильно преувеличена. И тогда ты отправишься в подвал. И там тебя будут лечить совершенно иными способами. Если ты будешь продолжать свои глупые капризы и не постараешься стать полезным, мне придётся причинить тебе очень сильную боль. Я этого не хочу. Мне не нравится делать тебе больно больше, чем это необходимо. Не вынуждай меня.
Равномерное жужжание голоса баюкает, Ичимару медленно отрывается от тела и всплывает под потолок, который размокает, как бумага, и, наконец, тает. Гин дрейфует дальше в бесконечное пространство, заполненное молочно-белёсым туманом. Он не замечает осторожных прикосновений, пока не становится слишком поздно. Одежда снята, и он снова пристёгнут к койке. Хотя какая разница, ведь связано только тело. Голос затихает.
Сверху Гин видит, как доктор отходит к столу. Туман липнет к ресницам, набивается в уши, и, как сквозь вату, мужчина слышит звяканье стекла, бульканье.
Острая и тонкая боль, будто сердце кольнули иголкой, Ичимару с размаху швыряет в собственное тело.
Улыбка. Широко раскрытые и неподвижные желтоватые глаза, стеклянный шприц с прозрачной жидкостью. Маюри протыкает тонкую белую кожу. Гин втягивает воздух сквозь зубы, чувствуя каждый миллиметр иглы и то, как она царапает вену изнутри. Куроцучи убирает шприц в футляр и опускает в карман халата. Методично расстёгивает его, снимает, вешает на спинку кровати и садится на край постели.
Гина пробирает дрожь.
- То, что я тебе сейчас вколол, подействует минуты через три. А пока я расскажу тебе, зачем я это сделал. Я всегда мечтал улучшить человеческое тело. Сделать его выносливее, целесообразней. Сделать невосприимчивым к ядам, наркотикам, повреждениям. Для этого сначала я должен изучить человеческий организм. И, конечно же, его реакции на всё вышеперечисленное. Выяснить предел его выносливости. Ведь моя задача – надеюсь, ты понимаешь – повысить этот предел. То, что я тебе сейчас ввёл, в разы усиливает все неприятные свойства любого наркотика. Для моих исследований очень важно, чтобы действие наркотика проявлялось сконцентрировано. Ты не слишком восприимчив к кокаину, поэтому психоз тебе ещё не знаком. Ну, это ненадолго. Ты уже можешь прочувствовать нужный эффект.
- Какого хрена ты делаешь? - Ичимару дёргается, делая запоздалую попытку прикрыться, как-то внезапно вспомнив, что в комнате ещё и женщина.
- Я прекрасно понимаю, Гин, что на такого как ты вряд ли подействуют какие-либо словесные доводы. Ты всё равно будешь поступать по-своему. Люди вроде тебя понимают только язык силы, поэтому я докажу тебе, что я сильнее. И, соответственно, что я прав. Это несколько примитивно, зато действенно.
- Я... буду кричать, - тонкие волоски на коже Ичимару встают дыбом, его начинает бить крупная дрожь. Ощущение собственного бессилия и полной беззащитности тошнотой подкатывает к горлу.
- Кричи. Здесь никого не удивляет, если из палаты, где я нахожусь, доносятся крики. Обычное дело.
Гин старается смотреть только перед собой. Это ужасно, что в комнате женщина.
Гина подхватывает и начинает кружить какая-то разноцветная мешанина: мгла. Вспышки света, цветные кляксы. Всё плывёт, он оглушён, придавлен ощущениями. Тело сходит с ума, не в силах справиться с их наплывом.
Он чувствует спиной все неровности матраса, все швы постельного белья.
Его трогают. Везде. Не оставляя даже возможности мысли о собственной воле. Уничтожая само понятие индивидуальности. Так, наверное, можно ощупывать труп или животное пред тем как зарезать. Это даже не унизительно. Это разрушает личность.
И в то же время касания ужасающе нежные. Смуглые пальцы танцуют на бледной коже груди, напоминая тонкие паучьи лапки, чуть царапают, медленно скользят.
Маюри обстоятельно устраивается поверх Ичимару.
- Целовать я тебя не стану, негигиенично, и раздеваться мне незачем. Так ведь гораздо неприятнее, да? - он с улыбкой трётся о Гина, раздражая обострённо чувствительную кожу.
В животе какое-то неприятное чувство. Рубашка больно трётся о соски. Ичимару ёрзает, пытается увернуться, избавится от странного, нарастающего беспокойства. Дыхание учащается. Он начинает понимать...
В этом мужчине есть что-то. Что-то, незаметно вползающее под кожу, Ичимару почти видит, как оно шевелится там, проникая глубже. Стоит Куроцучи провести пальцами или языком – начинается суетливое движение. Какие-то твари торопливо прячутся. Похоже на сводящий с ума зуд. Если бы Гин мог, он бы драл себя ногтями, пытаясь их вытащить.
Всё, что он слышит, – это тяжёлое дыхание. Своё. Время от времени глаза ловят бледный промельк – это рука. Его собственная. Скрюченные пальцы, неестественно выгнутое в кольце ремней запястье. Он пытается вырваться, избавиться... от чего угодно избавиться, лишь бы это прекратилось. Он скулит и дёргается, совершенно себя не контролируя.
Руки Маюри тёплые и очень мягкие, они скользят по внутренней стороне бёдер вверх. Вкрадчиво и аккуратно ощупывают, толкаются. Ичимару напрягается.
- Тут тоже слишком? - слышит он тихий смешок.
Ненавистно ласковые прикосновения нисколько не отвлекают от ощущения движения под кожей.
Телу всё равно, оно желает случки, во что бы то ни стало.
Шелест одежды. Влажное скольжение внутрь. Гин рывком выгибается, зажимаясь изо всех сил. Мечтая о боли, которая бы заслонила, вытеснила любые другие чувства.
Больно. Чужие руки проводят по животу вниз, прижимая к матрасу. Кажется, кожа липнет к ним, тянется за пальцами как смола. Движение внутри совершенно отчётливо. Рациональная часть сознания давно отказала, и понимание того, что это простой физиологический акт, оказалось заслонено мыслью, что нечто чужеродное клубком свернулось внутри и дремлет, разрастаясь. Рано или поздно оно уничтожит Ичимару изнутри и займёт его место, оставив пустую оболочку. Гин теряет последние остатки рассудка и бьётся, ссаживая криком горло.
А телу всё равно. Оно устроено примитивно.
Всё, что он слышит, - это тяжёлое дыхание. Своё. Время от времени глаза ловят бледный промельк – это рука. Его собственная. Он изгибает шею и видит фигуру у стены. Кажется, это уже было. Тёмный контур на белом. Девушка сидит абсолютно неподвижно. Её поза совершенно не изменилась. Ни единой эмоции на лице. Неживая.
Ичимару изворачивается, бьётся. Крик терзает уши. Это его собственный?
- Куда ты смотришь? На Нему? - не имеющие смысла слова залипают в сознании, путаются, как мухи в паутине. Тихий шёпот становится понятным, лишь когда Ичимару слышит, - хочешь, я скажу ей подержать тебя за руку, пока ты будешь кончать?
Гин судорожно мотает головой, не отрывая от неё взгляда. Он тянется, сдирая кожу, дёргается, пытаясь избавиться от ремней. Девушка будто обведена жирным чёрным контуром. Кажется, протяни руку и испачкаешь о линию пальцы.
Тихий смех Маюри, несколько особо резких рывков, и Гин вжимается в постель, кончая себе на живот. И всё заканчивается.
Это – вселенная пустоты. Его разум вытягивается в этой бесконечности. Тянется и звенит, как струна. Пока струна не лопается с пронзительным звоном. Этот умирающий звук всё длится и длится. И вот уже сам вытягивается в пространстве струной… Ичимару ощущает, что сходит с ума. Его сознание агонизирует. Он кричит от ужаса и боли. Ни звука. Открывает глаза, но ничего не видно. Пытается броситься бежать… но тела нет.
Ничего больше не существует.
* * *
Ичимару сидит на кровати и смотрит в окно. Он уже не вздрагивает при звуке открывающейся двери и, слыша шаги по коридору, даже не поворачивает головы. Воспоминания стали просто воспоминаниями. Память тела недолговечна, и оно уже забыло как это.
Ключ поворачивается в замке. Шаги. Еду теперь приносит другой санитар, смотрящий на Гина с едва скрываемым ужасом. Это развлекает. Иногда Ичимару пытается зажать его в угол и обнять. Парень пятится, выскакивает за дверь и долго запирает её, по-видимому, дрожащими руками.
Мужчина садится за стол и вяло ковыряется в тарелке палочками. Механически жуёт. Что именно не имеет значения, до недавнего времени, любая еда на вкус напоминала вату. А так терпимо.
Есть ещё одна вещь, которую ему теперь приходится терпеть. Визиты доктора Маюри. Гин терпит и искренне старается быть полезным. Он хочет сотрудничать. Очень.
Слава Ками, провокационных вопросов ему не задают.
А ещё пару раз его выводили на прогулку. Он незаметно для окружающих изучил окрестности и теперь в общих чертах представлял себе, где находится.
Это был шанс. А Ичимару никогда не упускал своего шанса. Нужно будет только добраться до своих, а там...
Снова шаги. На этот раз с Куроцучи незнакомый мужчина. У него большие зелёные глаза и пятно от чая на халате.
- Здравствуйте, Ичимару-сан, - говорит он, - Меня зовут Урахара Киске, я директор этого заведения.
- Мгм...
- О-о, как всё запущено! У вас угнетённое состояние психики? - радостно спрашивает Киске и роется в глубоких карманах халата. Карманы набиты так, что кажется, вот-вот треснут.
- У меня нет психики, - Гин демонстративно облизывает палочку.
Маюри морщится.
- Да? Это ещё более страшно, - воодушевлённый, директор наконец вынимает бумажный веер и начинает им обмахиваться.
- Вам что-то нужно, сенсей? Или просто пришли меня взбесить?
Урахара цокает.
- Зачем вы так, Ичимару-сан. Я пришёл посмотреть на ваше состояние. Мы собираемся в ближайшее время вас выписать.
Гин молчит, гоняя по тарелке остывший рис.
- Я смотрю, всё прекрасно, - веер в руках мужчины так и порхает. - Ну, мне пора. Дела, всё дела. Ни минуты свободного времени. Маюри-сенсей, зайдёте ко мне вечерком? До свидания, Ичимару-сан.
Оставшись вдвоём, они некоторое время молчат. Гин отодвигает поднос и поднимает глаза. Испарина выступает на его коже, потому что доктор улыбается. А это, как уже известно, не к добру.
- Ну вот, я и вылечил тебя, Гин.
- Спасибо, - голос позорно срывается, и он зажимает дрожащие руки между колен.
- Не стоит. Я тобой очень доволен. Я решил сделать тебе прощальный подарок. Пара часов блаженства и никакого привыкания. Моя собственная разработка. Проверено. Всё совершенно безопасно.
Ичимару резко вскакивает. Странно, но доктор намного ниже, однако мужчина прекрасно помнит, на что тот способен и какую силу скрывает.
Неосознанно стараясь подавить хотя бы за счёт роста, Гин нависает над Маюри.
- Вы издеваетесь? Я только избавился от одной проблемы, и не желаю создавать новые!
А Куроцучи продолжает улыбаться, глядя снизу вверх.
- Боюсь, уже поздно. Наркотик был в том, что ты съел. Прошло уже достаточно времени, чтобы он проник в кровь. Он уже начинает действовать. Полагаю, тебе лучше лечь.
Ичимару рычит от злости. Самое большое его желание – придушить ублюдка, однако его охватывает противная слабость, и он опускается на пол, скользя щекой по белой ткани халата.
Это - внезапная ослепительная вспышка среди серости обыденного. Он ощущает себя ярким цветным пятном среди однообразия и скуки монохромной жизни.
Это как пение ангелов. Нет, даже прекраснее. За спиной словно раскрываются огромные, сияющие крылья. Он отталкивается от земли и летит вверх, всё выше, пока звёзды не становятся так близки, что можно греть руки, просто держа их в ладони.
Неприятности кажутся далёкими, а будущее – прекрасным. Всё наверняка будет прекрасно, и командир сможет гордиться им.
А ещё, если Гин пожелает, то сможет обнять весь мир. Или разрушить. Чего же он хочет? Он растягивает момент выбора, наслаждается ощущением божественного всесилия. И это не заканчивается.
Гин с трудом приподнимается и садится. Спина затекла, от холода ноют кости. Он оглядывается. Это какой-то грязный переулок, судя по запахам и звукам, где-то рядом с портом.
Ичимару трясёт головой.
Неужели приснилось? Галлюцинации, бред, горячка? Не было этого ужаса последних месяцев?
Мужчина начинает ощупывать одежду. В нагрудном кармане он обнаруживает сложенный вчетверо лист бумаги. Он пахнет тревожаще-знакомо. Гин разворачивает его, и похожие на странных насекомых иероглифы плывут перед глазами. Он читает:
«Ичимару-сан, если Вы немного постараетесь, то вспомните – вчера вечером мы с Маюри-сенсеем дали вам почитать некоторые правительственные документы. Их содержание наверняка покажется интересным для Вашего руководства. Вполне вероятно, они будут чрезвычайно полезными в процессе подготовки той вашей акции. И хотя верить в возможность революции глупо, но эта информация лишней для вас не была бы.
Если Вы помните, что было написано в тех документах, я желаю Вам удачи и всех благ. Если же нет, а скорее всего это так, позвольте немного Вас просветить. Та информация, которую человек усвоил под действием наркотика, может быть восстановлена в памяти только при приёме этого же – никакого другого – наркотика. Поэтому в интересах Вашей организации связаться с нами.
Уважающий Вас, Урахара Киске»
Гин сминает листок, приваливается к склизкой, воняющей рыбой стене и смеётся. Сначала тихо, потом громче. Смех пугает чаек и они, хлопая крыльями, взлетают с кучи мусора. Где-то переругиваются грузчики. Где-то плачет ребёнок. Продолжая посмеиваться, Ичимару поднимается на ноги и, пошатываясь, бредёт к морю.
3.Ннойтора, Матсумото
читать дальшеНазвание: Явь
Автор: chinpunkanpun
Бета: сам себе семпай
Пэйринг: Ннойтора/Матсумото, Гин/Матсумото
Рейтинг: G
Жанр: романс, ангст
Предупреждения:
1) это аццкие бабские гетные сопли
2) секса нет
3) сюжета мало
4) много Гина
Саммари: сны Матсумото
Статус: закончен
Дисклеймер: в кои-то веки Кубо Тайто ни в чём не виноват!
- Есть то, что случается между явью и явью. Есть то, что рождается между явью и явью. Ты бодрствуешь – это явь. Ты спишь – это явь. Ты живёшь – это явь. Ты умираешь – это явь. У тебя тело, и ты человек – это явь. Ты душа, блуждающая после смерти и перед рождением – это явь. Есть еще межявье, и в нём тоже своя жизнь, в нём тоже рождение.
Голос негромкий, но мимо неё не проскальзывает ни одно слово. И мнится: будь это шёпот – услышала, будь это немое шевеление губ – различила.
Голос негромкий. Не весёлый и не грустный. Неспешный. Когда он рассказывает ей что-то, голос перестаёт быть каким-то. Он просто существует. Он становится самым основным, самым главным, первостепенным, настоящим. Голос, называющий вещи своими именами. Голос, проскальзывающий в трещинки этого мира и увлекающий за собой. Этот голос добр – если ты будешь внимательна, если растворишься в нём, доверишься, сольёшься – увидишь то, что на изнанке мира, и что по пути туда. Этот голос не знает милосердия, его не занимает, как ты станешь жить, помня всё это.
Голос обволакивает, согревает, присваивает себе. Она чувствует пальцы в своих волосах и шепчет:
- Дай мне свою руку. Мне страшно.
- Я напугал тебя? – она вцепляется в протянутую ладонь, прижимается к ней щекой и чувствует, как другая почти ласково скользит по прядям волос. – Всё хорошо. Ты устала. Дыши глубже. Я не уйду сегодня.
Сегодня он останется. Это не значит почти ничего, кроме того, что сегодня я смогу уснуть. Бессонница началась с тех пор, как мы встретились. Точнее с тех самых пор, как он впервые ушёл. Не сказав ни слова, не предупредив – просто растворился в чёрно-белом мире, в котором мы тогда жили. Распался на снег и ночь. Был – и не стало. Разобрался, чтобы потом снова возникнуть на пороге, не оставив за собой и ниточки следов.
Он подходит сзади, кладёт ладони на шею, опускает голову, касается лбом моего затылка, замирает.
- Хочешь есть?
Я не знаю, чего хочу больше – есть, спать или стоять вот так – рядом с ним, чувствуя дыхание в своих волосах. Он снова пахнет сушёной хурмой.
Он кормит меня с рук. Всматривается в губы, наблюдая, как я жую, будто насыщаясь этим.
Когда я просыпаюсь, он всё ещё смотрит на меня, и моя голова лежит у него на коленях.
- Ты совсем не шевелилась. Что тебе снилось?
- Не помню... ничего... не помню...
Его палец касается моего лба, спускается вниз, останавливается между бровей.
- Когда будешь помнить – ты ведь расскажешь мне?
С тех пор мне снятся два цвета. Чёрный и белый. С тех пор мне снится одно и то же. С тех пор я знаю, что увижу во сне.
С тех пор проходит не один десяток лет. Мы становимся шинигами. Он капитаном, я лейтенантом – за эти годы я так и не учусь ни быть наравне с ним, ни обгонять, следую в нескольких шагах позади. Мы расходимся по разным отрядам. Он начинает где-то пропадать. Где-то и с кем-то. Я учусь засыпать без него. Вместо себя он оставляет мне чёрно-белые сны.
В них чёрный и белый постепенно перестают бессмысленно виться. Они отталкиваются друг от друга, чёрный уходит вверх и становится небом, белый оседает, превращаясь в песок. Чёрный хмурится, выдыхает, по пустыне проходятся маленькие смерчи, и когда воздух снова бесцветен, из песка к небу устремляются кристаллы-деревья, изогнутые, будто обгорелые.
Сначала на небе были звёзды. Редкие белые плевочки. Зачем они? Для кого?.. Однажды во сне среди прочих звёзд появляются две новые, крупные, красные. Сверкают, улыбнувшись, и пропадают. И поднявшийся ветер задувает все звёзды, что есть. Ветер пахнет летом и сушёной хурмой.
Она не спит неделю. Она не помнит своих снов, она их просто боится. Боится настолько, что не смыкает глаз семь ночей подряд. Удивительно, что после такого уходит живой от того пустого. Точнее, её уносят – идти она не в состоянии. Но разве это важно?..
Тоширо выбивает отдельную палату. Шухей ежедневно таскает цветы. Она терпеть их не может. Она знает, что если скажет ему об этом – он ещё лет пятьдесят будет прикидывать, как намекнуть Мацумото на свои чувства.
Она морщится. Кажется, этот запах впитывается в её кожу и с каждой минутой, проведённой здесь, всё менее вероятно, что она сможет его когда-нибудь отмыть.
Она снова принимается прикидывать, сколько протянет без сна.
- Тебе больно, Ран-тян?
Гин снова появляется внезапно.
- Почему ты не спишь?
Садится рядом, проводит пальцем по её дрожащим нижним векам.
- Ты не рада меня видеть? Ты молчишь… Если ты не будешь спать, ты не сможешь выздороветь.
Палец скользит по щеке, она через ткань больничной юкаты чувствует его на плече… предплечье.
Он держит её за руку и уговаривает, как ребёнка, а она не может сказать ни слова – расплачется.
- Хочешь – я буду с тобой? Хочешь – я буду с тобой, как раньше? Ты можешь спать, Рангику, я не уйду. У тебя очень холодные руки, знаешь? Ты мёрзнешь?
Это последнее, что она слышит.
Ей снится, что она открывает глаза, и первое, что видит, - тени, пересекающие белую пустыню. И эти тени живые. Они взмывают ввысь, расправив огромные, будто рваные, крылья. Они вырастают, как насекомое, вспарывающее оболочку куколки. Они стелются по песку, и в воздухе пахнет охотой.
Кажется, она жалела, что этот мир слишком неживой?
Неживой?
Это было слишком давно. Она вспоминает – неделю назад одна из теней нашла её.
В этом мире отчего-то необычно звонкое эхо. Его не должно было быть здесь вовсе. Оно есть. Оно передаёт и множит любой звук.
Я знаю, что меня кто-то ищет. Я не знаю, почему. Я не знаю, зачем. Я не знаю, кто. Я знаю одно – кто-то потерял меня и ищет, зовёт чужим именем, ударяющимся о каждый камень, о каждое дерево, о каждую песчинку. Оно не зарывается, не пропадает, мечется испуганно, ища зачем-то меня. И я знаю – найдёт. И вслед за именем придёт тот, кто его называл.
Я открываю глаза. Темно. Вспоминаю – пустой, раны, палата, ночь, Гин… Надо мной склоняется широкая белая улыбка.
- Гин? – пока я помню эти сны, нужно расспросить его обо всём, он должен знать. – Гин…
Раскрывается глаз, по белку, из одного уголка в другой, метнулся острый кусок чёрного неба из моих снов. Я не успеваю испугаться, когда вместо второго глаза вижу дыру, а в ней – месяц…
Я открываю глаза, щека прижата к песку. Он холодный и рыхлый, он путается в волосах и забивается в складки одежды.
Я снова слышу эхо. Я могу различить звуки, я слышу интонации, я не могу сложить их ни в одно слово.
Зажмуриваюсь. Песок расступается, я начинаю падать куда-то. Зависаю в воздухе. Плавно, как после затяжного прыжка, опускаюсь на песок. Снова песок…
Он подходит сзади и кладёт ладони мне на шею. Всё это привычно и знакомо до мелочей. Он никогда не умел иначе здороваться. Кожу чуть царапают мозоли. Раньше он до одурения тренировался с мечом. Вряд ли с тех пор что-то изменилось. Разве что теперь за ним наблюдаю не я.
Сейчас он опустит голову и коснётся лбом моего затылка. Замираю. Пальцы исчезают. По согретой коже проходится холодный ветер. Прикосновение к плечу. Пальцы стискивают неожиданно жёстко. Что-то мелодично звякает, будто горсть монет.
Я понимаю, что вокруг потрясающе тихо. Не умолкавшее резкое эхо пропало, испугалось, рассыпалось, спряталось. Оно ему больше не нужно. Ему ни к чему снова звать. Он нашёл.
Рывок. Чёрное и белое меняются местами. А через мгновение нет ни чёрного, ни белого. Есть только лицо, перечёркнутое улыбкой. Скривившийся месяц вместо глаза. Рука, вцепившаяся в волосы. Губы двигаются, чего-то требуют. Не понимаю.
- …ты всё время ходишь за мной?
По его лицу скользит блик. Луна, отражённая от металла. Металл, рассекающий воздух. Вспышка.
Я открываю глаза. Темно. Вспоминаю – пустой, раны, палата, ночь… Гин?
- Ещё ночь, ты можешь спать, Рангику, я не уйду. Ты ведь расскажешь, что тебе снилось? Ты ведь расскажешь мне?
читать дальшеНазвание: Память
Автор: chinpunkanpun
Бета: сам себе семпай
Персонажи: Хинамори, Нему
Рейтинг: G
Жанр: романс, ангст
Предупреждения:
1) это аццкие бабские гетные сопли
2) секса нет
3) сюжет тоже отсутствует
Саммари: Хинамори думает, Нему думает. Ску~ука
Статус: закончен
Дисклеймер: в кои-то веки Кубо Тайто ни в чём не виноват!
Примечание: ОтЧАЯние...
Они обе не любят чай. Хотя если быть точным, Хинамори его ненавидит, а Нему до него нет дела.
Хинамори чай напоминает слишком многое из того, что она хочет и одновременно боится забыть.
Нему помнит о чае дважды в день, утром и вечером. Чаще садиться за чай Маюри-сама не видит смысла – пустая трата времени.
Хинамори до сих пор снится не прощание её капитана, а то, как она готовит ему чай, как идёт за ним по коридорам – чуть позади. Она просыпается и плачет от того, что не может вспомнить его лица. Начинает собирать его, черту за чертой. Успокаивается. Вот только она, кажется, стала забывать цвет его глаз. Карие. Карие, как… Как что?..
Нему не видит снов.
Хинамори рада, что кабинет её капитана всё ещё опечатан и туда нельзя попасть. Она не может понять, не может срастись с мыслью, что капитаны иногда становятся бывшими. Она боится однажды зайти в казармы своего отряда и увидеть чью-то спину в белом хаори. Не в том, не в его, но в похожем, точь-в-точь.
Нему не ставит слова «бывший» и «капитан» в один ряд, в одном предложении. Она спокойна. Она не может стать чьим-то ещё лейтенантом. Маюри-сама объяснил ей. Он создал её. Он создал её такой, какая ему нужна, он не собирается отдавать её кому-то или оставлять после себя.
Самое яркое первое воспоминание Хинамори – не смерть, хотя она её помнит, было больно, медленно и страшно. Не зачисление на первый курс Академии. Не знакомство с Абараем-куном. Не дружба с Кирой-куном. Самое яркое первое воспоминание Хинамори – тот случай с пустыми. Когда появился капитан пятого отряда. Когда… Она не любит об этом вспоминать. Она старается об этом не вспоминать.
Самое первое воспоминание Нему – голос. Тихий мужской острый и при том вкрадчивый. Он разрешает ей открыть глаза. Она открывает – и видит. Она впервые видит. На неё сразу же обрушивается слишком много деталей, красок и света. Кружится голова. Зажмуривается. На секунды забывает о боли. Голос становится ближе. Она старается вслушаться, но многое всё равно скользит мимо. Больно. Голос объясняет, что так надо. Что он не может дать ей сейчас лекарств. Что ей нельзя отвлекаться, и она должна сказать ему, если боль хоть немного изменится или отступит. Нему кивает. Больно. Больно от каждого вздоха. Больно и страшно. Она открывает глаза и чуть поворачивает голову. Вокруг провода и неизвестные приборы. Он сидит рядом на стуле, оживлённый, не сводит с неё взгляда. Она старается приподнять уголки губ и тянет к нему руку. Ей кажется – тянет. На самом деле – пальцы только подёргиваются. Он понимает и берёт её за руку.
Они обе живут сегодня. Здесь и сейчас. Они не могут иначе. Хинамори кажется, что у неё теперь нет будущего. Для Нему не существует прошлого.
2. Маюри/Гин
читать дальшеНазвание: Укол
Автор: chinpunkanpun
Бета: сам себе семпай
Пэйринг: Маюри/Гин
Рейтинг: R
Жанр: бред
Предупреждения:
1) это AU!
2) это совсем AU!
3) ООС Гина
4) содержит сцены насилия, принуждения, секс при третьем лице
5) очень много наркотиков, их принимают до начала действия, в процессе и после
Саммари: Гин - наркоман и участник революционного движения в Японии начала ХХ века.
Статус: закончен
Дисклеймер: Кубо Тайто нехороший, он во всем виноват!
Примечание: автор поимел канон, историю, физиологию, химию. А кокаин не только нюхают, но и вводят внутривенно.
И ещё, в начале XX в. кокаин можно было купить в аптеке, его наркотические свойства только исследовались.
Автор просит прощения за этот бред. Выбора не было. Вместо тапок бросайте ручные гранаты. Автор заслужил.
Очень жарко. Больничная одежда липнет к телу, раздражая и без того чувствительную кожу. Если он не уберётся отсюда в самое ближайшее время, придётся расплачиваться за свою опрометчивость ознобом, болью в суставах и прочими прелестями. Хотя пока что он на волне. Ну да, на волне, вместе с койкой к которой привязан.
Смех рождается где-то в горле. Напирает. Заполняет рот. Чтобы не подавиться, приходится приоткрывать рот, языком выталкивая его наружу.
Он смотрит в потолок. Трещины в посеревшей штукатурке были похожи на ветки деревьев. Можно представить, будто смотришь в окно.
Солнечный блик ползёт по потолку, как жирный слизень, оставляя за собой лоснящийся след. Допустим, это солнце. Интере~есно...
Стоп, к нему прибавляются ещё два поменьше. Этого он не придумывает. Но так даже забавнее.
Прохладная рука отводит волосы со лба – ощущение из-за пределов мира. Рывок - ещё одно – боль в запястьях, так далеко, что её можно не брать в расчёт. Ещё рывок. Уже просто из интереса. Всё та же пахнущая мылом рука перемещается на горло и прижимает, двигаться становится сложно. Но не больно. Совсем.
Чуть влажный палец на мгновение приподнимает веко. Яркий свет. Боль острая и режущая. Вот поэтому он и предпочитает щуриться, светлые глаза и солнце несовместимы. Гораздо приятнее созерцать мир сквозь сумрак собственных ресниц.
Он пытается вывернуться, подтягивает колени, приподнимает плечи. Бесполезно. Чужая ладонь сдавливает сильнее и перед глазами темнеет, а время превращается в бесконечно тянущуюся попытку вздохнуть.
Вдох. Месиво цветных пятен перед глазами начинает оформляться в лицо. Два жёлтых мазка – глаза, тёмная синева – волосы, размыто-коричневатый – кожа. Ну, чисто натюрморт. В этот раз избавиться от Смеха сложнее, и он, потолкавшись в горле, комом сворачивается где-то в животе.
И вот ещё что – странный звук. Он входит в сознание, вспарывает мутное марево, похожее на остывающий сладковатый чай, которое заполняет всё вокруг. Голос. Его металлические резкие интонации скребут по внезапно обретшим стеклянную хрупкость нервам. Желтоватые пятна отделяются от потолка, и, померцав в воздухе, тусклыми огоньками селятся в глазах склонившейся над койкой фигуры.
- Твоё имя.
Стоит открыть рот для ответа, как смех рвётся наружу.
- А зачем оно вам? Если бы мне платили, каждый раз, когда я отвечаю на этот вопрос, я бы был богаче императора. Вы вообще кто? Почему меня связали, и вы, замечу, довольно нахально меня ощупываете?
Холодные экономные в движениях руки закатывают рукава, сжимают, чуть натягивая кожу на сгибе локтя. Потом прикосновения исчезают.
- Меня зовут Ичимару Гин, но я вам этого не скажу. Вдруг вы из полиции. Да, я заявляю, что «Великая Япония» - это дерьмо, и милитаризация тоже дерьмо, и император, и вообще всё правительство – это один большой кусок... ну, вы поняли. Но это же не значит, что я не патриот. Протестую! Я – самый распоследний патриот, прям самурай. Жажду погибнуть за родину, и...
Глаза ловят белое пятно. Халат врача пахнет неприятно и остро. С Гина стягивают брюки. Он просто заходится в смехе.
- Ай, кругом одни извращенцы, так и норовят трахнуть несчастного, связанного, патриотично настроенного гражданина.
Его ноги тем временем, насколько позволяют ремни, сгибают в коленях и чуть раздвигают. Чужая ладонь проходится по внутренней стороне бедра, почти в паху.
Потом брюки возвращают на место.
Спокойный голос размеренно, будто диктуя, произносит.
- Зрачки сужены, температура тела повышена, дыхание учащённое. Эмоции и высказывания немотивированны. Следы от инъекций только на руках. Полагаю, кокаин. Нему, запиши.
- Да, Маюри-сама.
Если поднять голову, почти выворачивая шею, можно различить белый халат на фоне белой стены. Новый голос, новая фигура и всё будто обведено жирным чёрным контуром. Кажется – протяни руку и испачкаешь о линию пальцы.
Потом мир начинает течь, сменяя форму, или это сам Ичимару её меняет? Хлопает дверь, и он остаётся наедине с потолком. Ах да, это же теперь окно.
Время идёт. Никто не приходит, чтобы отстегнуть ремни, которыми Гин связан. Постепенно, как бы исподволь, подкрадывается беспокойство. Приходит осознание, что его отсюда не выпустят. А это означает только одно.
Мысль ещё не успевает полностью оформиться, как её смывает волной неподдающейся контролю агрессии. Некоторое время Ичимару молча пытается освободиться, потом начинает громко требовать, чтобы его развязали, сопровождая всё это забористой бранью. Его игнорируют, это приводит в исступление.
Солнце за окном тем временем поднимается всё выше. Солнечные блики по стенам лениво крадутся ближе. Гин едва сдерживается, чтобы не закричать от ужаса. Он давно уже умолк, выбившись из сил и сорвав голос. Пришлось смириться с тем, что он останется в этой комнате надолго. Очень надолго.
С каждым часом горячий свет всё больше наполняет помещение, вытесняя всё, даже воздух. Он давит на грудь, стучит в виски, проникает внутрь тела, заполняя его тяжестью, вытесняя из головы мысли. Немного – и мысли поползут вяло, как сытые мухи. Боль в стянутых руках отодвигается, медленно парит над гладью его сознания, чтобы смениться полной, абсолютной бесчувственностью. Ичимару из последних сил чуть шевелит пальцами в тщетной попытке удержать хотя бы боль, хоть какое-то ощущение, но...
Странно, обычно он не испытывал таких болезненных ощущений. Наркотик практически ничего не изменил в его жизни, лишь разбавив её часом-двумя приятной лёгкости, приподнятого настроения и уверенности в себе ежедневно.
Всё в этой комнате угнетает. Ичимару чувствует себя лягушкой, которую собрались препарировать. Даже хуже. Кажется, что тело превратилось в медузу, свисает с краёв койки и желеобразно подрагивает. Он сам себе отвратителен.
* * *
Кажется, его лечат. Он не может сказать с полной уверенностью, потому что с ним не разговаривают. Санитар, который трижды в день приносит еду, не реагирует на вопросы и словно не замечает оскорблений.
Иногда появляется доктор. Со своими холодными, будто и вовсе не живыми руками. Он приносит с собой едкие запахи химических реактивов и иногда задаёт вопросы. Ичимару никак не может вникнуть в смысл, невпопад что-то отвечает, и чужие пальцы недовольно сжимаются, оставляя синяки на бледной коже.
Ему с трудом верится, что существует такая вещь, как сон. Что люди способны спать. Он не знает, сколько времени прошло, какое теперь время суток. Он не может лежать. Тело не в состоянии найти удобную позу. Его наполняет какой-то внутренний зуд, не позволяющий оставаться на одном месте. Ичимару садится и тут же вскакивает, начиная мерить шагами комнату. Он пытается ориентироваться по тому, когда ему приносят пищу, но каждый раз выходит по-разному. Никакие сведения не держатся в голове.
Виски давит, громкие звуки и дневной свет причиняют дискомфорт почти на грани боли. Раздражает даже звук собственных шагов, но неподвижность ещё ужасней. В какой-то из моментов, Ичимару его упускает, ядовито-яркий свет исчезает, и все шесть поверхностей его комнаты становятся одинаково тёмными.
По краю сознания скользит мысль, что кто-то, должно быть, снаружи закрыл окно ставнями, скользит и исчезает.
Но свет всё же проникает в комнату, где-то в ставнях щель, и он падает тонко и остро, как лезвие, наискосок рассекая полумрак помещения.
А потом всё заканчивается. Где-то будто поворачивается выключатель, Гин посреди шага оседает на пол и уже не может подняться.
Время растворяется. Хотя нет, оно становится таким огромным, что никто на свете не смог бы заполнить его собственным существованием. Оно как вечность, только не застывшая, а бесконечно меняющая форму. Невозможность определить, сколько он уже лежит на ледяном полу секунды или год, пугает.
Где-то в конце одной вечности и самом начале другой кто-то приходит, осторожно поднимает его, кладёт на постель и накрывает простынёй.
Спать хочется невыносимо, но сон не идёт. Несколько столетий спустя Гин уже готов поверить, что бог существует и сейчас наказывает его за грехи.
Ещё несколько веков уходит на то, чтобы отвергнуть эту мысль и понять полную бессмысленность существования, а потом Ичимару засыпает. Не замечая, как это происходит.
Просыпается он всё в той же тревожной темноте, со стойким ощущением, что у него внутри что-то ломается. Страшно. Как-то нефизически, скорее на уровне инстинкта. Вслед за этим, приходит скука. И Гину становится уже всё равно.
Ичимару сидит на кровати и смотрит в окно. Прошла, наверное, уже пара недель с тех пор как он проснулся и впервые действительно осознал, где и зачем он находится. Другой вопрос, хочет ли он этого. Иногда ему кажется, что хочет. Иногда – что лучше оставить всё по-прежнему. Но кажется столь платонически, что это скорее не желание, а безразличие.
Гин ест, разговаривает, передвигается абсолютно механически. Его личность никак в этом не участвует, предоставив телу все права. Свет больше не раздражает. Всё окружающее будто выцветает, потеряв способность вызывать какие-либо эмоции. Исчезают вкусы, запахи, краски, даже ощущения. Становится просто скучно.
Входит санитар с подносом. Ичимару чувствует на себе его взгляд. Он почти оставляет следы на коже, он совершенно недвусмыслен.
Это занятно. Гин склоняет голову к плечу и оценивающе смотрит на мужчину сквозь ресницы. Улыбается. Откидывает в сторону тонкое покрывало, приподнимает колено, чуть разводя ноги в стороны, и сжимает себя через больничную пижаму.
- Хочешь меня?
Мужчина застывает у стены, сглатывает, насторожено озирается.
Ичимару чуть изгибается, продолжая откровенно себя поглаживать.
Равнодушно. Отмечая, что удовольствия нет, стыда нет, и сердце бьётся всё так же ровно.
Санитар делает шаг к нему, потом ещё один.
Гин резко убирает руку и вытягивает ноги.
- Ты ведь не откажешься сперва кое-что для меня сделать, правда?
* * *
Маюри медленно поднимается по лестнице. Нет никакого желания выбираться из подвала, где прохладно и тихо, и слушать обычный для больницы гвалт, смотреть на бестолковую суету персонала, отвечать на дурацкие вопросы, не несущие никакой смысловой нагрузки. Почему люди думают, что своё отношение к другим нужно выражать, постоянно маяча перед глазами или донимая вопросами. Окружающие наверняка считают, что таким образом проявляют к нему уважение. Идиотизм. Чужое уважение ему, мягко говоря, безразлично. Куроцучи нисколько не волнует чьё-то мнение о себе.
Что его действительно интересует – так это исследования.
А общение с людьми в большинстве случаев непродуктивно. В плане обмена информацией никто из них не полезен.
Едва ли не единственное исключение составляет директор, Урахара Киске. Вот с ним можно сотрудничать очень результативно. И поэтому Урахара – единственный, с чьим мнением считается Маюри. Хотя это совершенно не означает, что директор ему симпатичнее прочих. Просьбы Урахары-сана, Куроцучи считает долгом исполнять.
Поэтому, почти пересиливая себя, он продолжает подниматься по лестнице, морщась, когда его лица касается гуляющий по коридорам сквозняк. Редкие дуновения влажно липнут к лицу. Пахнет толпой. Едва ощутимо, но отвратительно. Кажется, сам воздух становится грязным, любое его прикосновение вызывает только одно желание – вымыться.
Маюри поворачивает ключ и открывает дверь палаты. В комнате душно. И что-то не так.
Гин распластан на постели, с краёв свешиваются тощие руки и ноги. Он усмехается шире, чем обычно, и бледная кожа будто светится. Он поворачивает голову на звук и тянет:
- До~омо, Маюри-сама...
Пары секунд и пяти с половиной шагов от двери до койки хватает, чтобы сопоставить факты и сделать вывод.
Куроцучи вцепляется пальцами в белые волосы, приподнимая мужчину, заставляя неудобно изгибаться.
- И кто это был?
- Ками, сенсей, вы напоминаете ревнивого мужа, - Ичимару облизывается, сквозь прищур разглядывая склонившегося над ним мужчину.
- Я спросил, кто тебе помог это достать, - с расстановкой произносит тот, методично встряхивая Гина, - и, что любопытней, чем ты расплачивался?
Маюри резким толчком переворачивает Ичимару на живот и до хруста заламывает тощие, с неожиданной силой сопротивляющиеся руки.
- Ты же не хочешь, чтобы я их сломал? Не дёргайся.
Лёжа лицом вниз, Гин чувствует, как задирается одежда, и его деловито ощупывают, ни на чём особо не задерживаясь, но и не пропуская.
Он пытается возмутиться, но только приглушённо мычит в подушку. Его тут же приподнимают за вывернутые руки. В плече что-то щёлкает. Боль такая, будто в сустав вгоняют гвоздь.
- Я тебя внимательно слушаю, Гин. Так кто тебе помог?
Он хочет послать садиста куда подальше, но слова, толкаясь, теснятся в голове. Руки онемели, так что можно считать, что их нет. Становится даже весело.
- Ну... я даже смущён таким интересом с вашей стороны. Никогда не думал, что моя личная жизнь вас так заденет. А, понял, вы просто хотите меня трахнуть. Так вот, доктор, сообщаю: ваше желание неактуально. Тут все этого хотят. Я прямо не знаю куда деваться! Кроме того, за так я не согласен. Пора бы, наверное, таксу установить, нэ?
Его вздёргивают вверх, и даже сквозь онемение пробивается острая, слепящая боль. Он сдавленно шипит:
- ...тот санитар, что мерил мне температуру. Надоело, похоже, градусник вставлять, захотел что потолще вставить. Мы слегка поторговались, и я ему обеспечил первоклассный минет. Спорю, его бы и в борделе так не обслужили. Нас обоих это устроило. Он, знаете ли, не хотел следов оставлять. Так что я чист. Я, правда, всё на пол выплюнул. Ну, так он тут потом протёр...
От вдумчивого выламывания долговязых конечностей Гина Куроцучи отвлекает стук в дверь. Он аккуратно переворачивает мужчину на спину, попутно вправляя вывихнутые суставы и, одёрнув на нём пижаму, неторопливо направляется к двери.
- Что тебе нужно, Нему? - слышит Ичимару.
- Вы просили принести реактивы, - приглушённо доносится в ответ, - вас не было в лаборатории, поэтому я принесла их сюда, Маюри-сама. Образец номер тридцать девять дал нужную реакцию, все данные мы зафиксировали.
- Великолепно. Заходи и подожди там.
Вдоль стены скользит невысокая девушка. Короткий халат и собранные в косу темные волосы что-то сдвигают в памяти Гина, кажутся смутно знакомыми. Очертания фигуры. Большие, будто обведённые чёрным, глаза с тяжёлыми веками. Он это уже видел. Она опускается на стул, складывает руки на коленях и замирает. Неживая.
- Знаешь, Гин, я очень недоволен, - звучит резковатый с металлом голос. - Не люблю, когда в мои дела вмешиваются. Я решил, что вылечу тебя, и я это сделаю. Если ты ещё как-нибудь нарушишь мои планы, я ведь могу решить, что твоя ценность сильно преувеличена. И тогда ты отправишься в подвал. И там тебя будут лечить совершенно иными способами. Если ты будешь продолжать свои глупые капризы и не постараешься стать полезным, мне придётся причинить тебе очень сильную боль. Я этого не хочу. Мне не нравится делать тебе больно больше, чем это необходимо. Не вынуждай меня.
Равномерное жужжание голоса баюкает, Ичимару медленно отрывается от тела и всплывает под потолок, который размокает, как бумага, и, наконец, тает. Гин дрейфует дальше в бесконечное пространство, заполненное молочно-белёсым туманом. Он не замечает осторожных прикосновений, пока не становится слишком поздно. Одежда снята, и он снова пристёгнут к койке. Хотя какая разница, ведь связано только тело. Голос затихает.
Сверху Гин видит, как доктор отходит к столу. Туман липнет к ресницам, набивается в уши, и, как сквозь вату, мужчина слышит звяканье стекла, бульканье.
Острая и тонкая боль, будто сердце кольнули иголкой, Ичимару с размаху швыряет в собственное тело.
Улыбка. Широко раскрытые и неподвижные желтоватые глаза, стеклянный шприц с прозрачной жидкостью. Маюри протыкает тонкую белую кожу. Гин втягивает воздух сквозь зубы, чувствуя каждый миллиметр иглы и то, как она царапает вену изнутри. Куроцучи убирает шприц в футляр и опускает в карман халата. Методично расстёгивает его, снимает, вешает на спинку кровати и садится на край постели.
Гина пробирает дрожь.
- То, что я тебе сейчас вколол, подействует минуты через три. А пока я расскажу тебе, зачем я это сделал. Я всегда мечтал улучшить человеческое тело. Сделать его выносливее, целесообразней. Сделать невосприимчивым к ядам, наркотикам, повреждениям. Для этого сначала я должен изучить человеческий организм. И, конечно же, его реакции на всё вышеперечисленное. Выяснить предел его выносливости. Ведь моя задача – надеюсь, ты понимаешь – повысить этот предел. То, что я тебе сейчас ввёл, в разы усиливает все неприятные свойства любого наркотика. Для моих исследований очень важно, чтобы действие наркотика проявлялось сконцентрировано. Ты не слишком восприимчив к кокаину, поэтому психоз тебе ещё не знаком. Ну, это ненадолго. Ты уже можешь прочувствовать нужный эффект.
- Какого хрена ты делаешь? - Ичимару дёргается, делая запоздалую попытку прикрыться, как-то внезапно вспомнив, что в комнате ещё и женщина.
- Я прекрасно понимаю, Гин, что на такого как ты вряд ли подействуют какие-либо словесные доводы. Ты всё равно будешь поступать по-своему. Люди вроде тебя понимают только язык силы, поэтому я докажу тебе, что я сильнее. И, соответственно, что я прав. Это несколько примитивно, зато действенно.
- Я... буду кричать, - тонкие волоски на коже Ичимару встают дыбом, его начинает бить крупная дрожь. Ощущение собственного бессилия и полной беззащитности тошнотой подкатывает к горлу.
- Кричи. Здесь никого не удивляет, если из палаты, где я нахожусь, доносятся крики. Обычное дело.
Гин старается смотреть только перед собой. Это ужасно, что в комнате женщина.
Гина подхватывает и начинает кружить какая-то разноцветная мешанина: мгла. Вспышки света, цветные кляксы. Всё плывёт, он оглушён, придавлен ощущениями. Тело сходит с ума, не в силах справиться с их наплывом.
Он чувствует спиной все неровности матраса, все швы постельного белья.
Его трогают. Везде. Не оставляя даже возможности мысли о собственной воле. Уничтожая само понятие индивидуальности. Так, наверное, можно ощупывать труп или животное пред тем как зарезать. Это даже не унизительно. Это разрушает личность.
И в то же время касания ужасающе нежные. Смуглые пальцы танцуют на бледной коже груди, напоминая тонкие паучьи лапки, чуть царапают, медленно скользят.
Маюри обстоятельно устраивается поверх Ичимару.
- Целовать я тебя не стану, негигиенично, и раздеваться мне незачем. Так ведь гораздо неприятнее, да? - он с улыбкой трётся о Гина, раздражая обострённо чувствительную кожу.
В животе какое-то неприятное чувство. Рубашка больно трётся о соски. Ичимару ёрзает, пытается увернуться, избавится от странного, нарастающего беспокойства. Дыхание учащается. Он начинает понимать...
В этом мужчине есть что-то. Что-то, незаметно вползающее под кожу, Ичимару почти видит, как оно шевелится там, проникая глубже. Стоит Куроцучи провести пальцами или языком – начинается суетливое движение. Какие-то твари торопливо прячутся. Похоже на сводящий с ума зуд. Если бы Гин мог, он бы драл себя ногтями, пытаясь их вытащить.
Всё, что он слышит, – это тяжёлое дыхание. Своё. Время от времени глаза ловят бледный промельк – это рука. Его собственная. Скрюченные пальцы, неестественно выгнутое в кольце ремней запястье. Он пытается вырваться, избавиться... от чего угодно избавиться, лишь бы это прекратилось. Он скулит и дёргается, совершенно себя не контролируя.
Руки Маюри тёплые и очень мягкие, они скользят по внутренней стороне бёдер вверх. Вкрадчиво и аккуратно ощупывают, толкаются. Ичимару напрягается.
- Тут тоже слишком? - слышит он тихий смешок.
Ненавистно ласковые прикосновения нисколько не отвлекают от ощущения движения под кожей.
Телу всё равно, оно желает случки, во что бы то ни стало.
Шелест одежды. Влажное скольжение внутрь. Гин рывком выгибается, зажимаясь изо всех сил. Мечтая о боли, которая бы заслонила, вытеснила любые другие чувства.
Больно. Чужие руки проводят по животу вниз, прижимая к матрасу. Кажется, кожа липнет к ним, тянется за пальцами как смола. Движение внутри совершенно отчётливо. Рациональная часть сознания давно отказала, и понимание того, что это простой физиологический акт, оказалось заслонено мыслью, что нечто чужеродное клубком свернулось внутри и дремлет, разрастаясь. Рано или поздно оно уничтожит Ичимару изнутри и займёт его место, оставив пустую оболочку. Гин теряет последние остатки рассудка и бьётся, ссаживая криком горло.
А телу всё равно. Оно устроено примитивно.
Всё, что он слышит, - это тяжёлое дыхание. Своё. Время от времени глаза ловят бледный промельк – это рука. Его собственная. Он изгибает шею и видит фигуру у стены. Кажется, это уже было. Тёмный контур на белом. Девушка сидит абсолютно неподвижно. Её поза совершенно не изменилась. Ни единой эмоции на лице. Неживая.
Ичимару изворачивается, бьётся. Крик терзает уши. Это его собственный?
- Куда ты смотришь? На Нему? - не имеющие смысла слова залипают в сознании, путаются, как мухи в паутине. Тихий шёпот становится понятным, лишь когда Ичимару слышит, - хочешь, я скажу ей подержать тебя за руку, пока ты будешь кончать?
Гин судорожно мотает головой, не отрывая от неё взгляда. Он тянется, сдирая кожу, дёргается, пытаясь избавиться от ремней. Девушка будто обведена жирным чёрным контуром. Кажется, протяни руку и испачкаешь о линию пальцы.
Тихий смех Маюри, несколько особо резких рывков, и Гин вжимается в постель, кончая себе на живот. И всё заканчивается.
Это – вселенная пустоты. Его разум вытягивается в этой бесконечности. Тянется и звенит, как струна. Пока струна не лопается с пронзительным звоном. Этот умирающий звук всё длится и длится. И вот уже сам вытягивается в пространстве струной… Ичимару ощущает, что сходит с ума. Его сознание агонизирует. Он кричит от ужаса и боли. Ни звука. Открывает глаза, но ничего не видно. Пытается броситься бежать… но тела нет.
Ничего больше не существует.
* * *
Ичимару сидит на кровати и смотрит в окно. Он уже не вздрагивает при звуке открывающейся двери и, слыша шаги по коридору, даже не поворачивает головы. Воспоминания стали просто воспоминаниями. Память тела недолговечна, и оно уже забыло как это.
Ключ поворачивается в замке. Шаги. Еду теперь приносит другой санитар, смотрящий на Гина с едва скрываемым ужасом. Это развлекает. Иногда Ичимару пытается зажать его в угол и обнять. Парень пятится, выскакивает за дверь и долго запирает её, по-видимому, дрожащими руками.
Мужчина садится за стол и вяло ковыряется в тарелке палочками. Механически жуёт. Что именно не имеет значения, до недавнего времени, любая еда на вкус напоминала вату. А так терпимо.
Есть ещё одна вещь, которую ему теперь приходится терпеть. Визиты доктора Маюри. Гин терпит и искренне старается быть полезным. Он хочет сотрудничать. Очень.
Слава Ками, провокационных вопросов ему не задают.
А ещё пару раз его выводили на прогулку. Он незаметно для окружающих изучил окрестности и теперь в общих чертах представлял себе, где находится.
Это был шанс. А Ичимару никогда не упускал своего шанса. Нужно будет только добраться до своих, а там...
Снова шаги. На этот раз с Куроцучи незнакомый мужчина. У него большие зелёные глаза и пятно от чая на халате.
- Здравствуйте, Ичимару-сан, - говорит он, - Меня зовут Урахара Киске, я директор этого заведения.
- Мгм...
- О-о, как всё запущено! У вас угнетённое состояние психики? - радостно спрашивает Киске и роется в глубоких карманах халата. Карманы набиты так, что кажется, вот-вот треснут.
- У меня нет психики, - Гин демонстративно облизывает палочку.
Маюри морщится.
- Да? Это ещё более страшно, - воодушевлённый, директор наконец вынимает бумажный веер и начинает им обмахиваться.
- Вам что-то нужно, сенсей? Или просто пришли меня взбесить?
Урахара цокает.
- Зачем вы так, Ичимару-сан. Я пришёл посмотреть на ваше состояние. Мы собираемся в ближайшее время вас выписать.
Гин молчит, гоняя по тарелке остывший рис.
- Я смотрю, всё прекрасно, - веер в руках мужчины так и порхает. - Ну, мне пора. Дела, всё дела. Ни минуты свободного времени. Маюри-сенсей, зайдёте ко мне вечерком? До свидания, Ичимару-сан.
Оставшись вдвоём, они некоторое время молчат. Гин отодвигает поднос и поднимает глаза. Испарина выступает на его коже, потому что доктор улыбается. А это, как уже известно, не к добру.
- Ну вот, я и вылечил тебя, Гин.
- Спасибо, - голос позорно срывается, и он зажимает дрожащие руки между колен.
- Не стоит. Я тобой очень доволен. Я решил сделать тебе прощальный подарок. Пара часов блаженства и никакого привыкания. Моя собственная разработка. Проверено. Всё совершенно безопасно.
Ичимару резко вскакивает. Странно, но доктор намного ниже, однако мужчина прекрасно помнит, на что тот способен и какую силу скрывает.
Неосознанно стараясь подавить хотя бы за счёт роста, Гин нависает над Маюри.
- Вы издеваетесь? Я только избавился от одной проблемы, и не желаю создавать новые!
А Куроцучи продолжает улыбаться, глядя снизу вверх.
- Боюсь, уже поздно. Наркотик был в том, что ты съел. Прошло уже достаточно времени, чтобы он проник в кровь. Он уже начинает действовать. Полагаю, тебе лучше лечь.
Ичимару рычит от злости. Самое большое его желание – придушить ублюдка, однако его охватывает противная слабость, и он опускается на пол, скользя щекой по белой ткани халата.
Это - внезапная ослепительная вспышка среди серости обыденного. Он ощущает себя ярким цветным пятном среди однообразия и скуки монохромной жизни.
Это как пение ангелов. Нет, даже прекраснее. За спиной словно раскрываются огромные, сияющие крылья. Он отталкивается от земли и летит вверх, всё выше, пока звёзды не становятся так близки, что можно греть руки, просто держа их в ладони.
Неприятности кажутся далёкими, а будущее – прекрасным. Всё наверняка будет прекрасно, и командир сможет гордиться им.
А ещё, если Гин пожелает, то сможет обнять весь мир. Или разрушить. Чего же он хочет? Он растягивает момент выбора, наслаждается ощущением божественного всесилия. И это не заканчивается.
Гин с трудом приподнимается и садится. Спина затекла, от холода ноют кости. Он оглядывается. Это какой-то грязный переулок, судя по запахам и звукам, где-то рядом с портом.
Ичимару трясёт головой.
Неужели приснилось? Галлюцинации, бред, горячка? Не было этого ужаса последних месяцев?
Мужчина начинает ощупывать одежду. В нагрудном кармане он обнаруживает сложенный вчетверо лист бумаги. Он пахнет тревожаще-знакомо. Гин разворачивает его, и похожие на странных насекомых иероглифы плывут перед глазами. Он читает:
«Ичимару-сан, если Вы немного постараетесь, то вспомните – вчера вечером мы с Маюри-сенсеем дали вам почитать некоторые правительственные документы. Их содержание наверняка покажется интересным для Вашего руководства. Вполне вероятно, они будут чрезвычайно полезными в процессе подготовки той вашей акции. И хотя верить в возможность революции глупо, но эта информация лишней для вас не была бы.
Если Вы помните, что было написано в тех документах, я желаю Вам удачи и всех благ. Если же нет, а скорее всего это так, позвольте немного Вас просветить. Та информация, которую человек усвоил под действием наркотика, может быть восстановлена в памяти только при приёме этого же – никакого другого – наркотика. Поэтому в интересах Вашей организации связаться с нами.
Уважающий Вас, Урахара Киске»
Гин сминает листок, приваливается к склизкой, воняющей рыбой стене и смеётся. Сначала тихо, потом громче. Смех пугает чаек и они, хлопая крыльями, взлетают с кучи мусора. Где-то переругиваются грузчики. Где-то плачет ребёнок. Продолжая посмеиваться, Ичимару поднимается на ноги и, пошатываясь, бредёт к морю.
3.Ннойтора, Матсумото
читать дальшеНазвание: Явь
Автор: chinpunkanpun
Бета: сам себе семпай
Пэйринг: Ннойтора/Матсумото, Гин/Матсумото
Рейтинг: G
Жанр: романс, ангст
Предупреждения:
1) это аццкие бабские гетные сопли
2) секса нет
3) сюжета мало
4) много Гина
Саммари: сны Матсумото
Статус: закончен
Дисклеймер: в кои-то веки Кубо Тайто ни в чём не виноват!
"Спасибо, женщина. Ты создала для меня мир" (с)
Гин
Гин
- Есть то, что случается между явью и явью. Есть то, что рождается между явью и явью. Ты бодрствуешь – это явь. Ты спишь – это явь. Ты живёшь – это явь. Ты умираешь – это явь. У тебя тело, и ты человек – это явь. Ты душа, блуждающая после смерти и перед рождением – это явь. Есть еще межявье, и в нём тоже своя жизнь, в нём тоже рождение.
Голос негромкий, но мимо неё не проскальзывает ни одно слово. И мнится: будь это шёпот – услышала, будь это немое шевеление губ – различила.
Голос негромкий. Не весёлый и не грустный. Неспешный. Когда он рассказывает ей что-то, голос перестаёт быть каким-то. Он просто существует. Он становится самым основным, самым главным, первостепенным, настоящим. Голос, называющий вещи своими именами. Голос, проскальзывающий в трещинки этого мира и увлекающий за собой. Этот голос добр – если ты будешь внимательна, если растворишься в нём, доверишься, сольёшься – увидишь то, что на изнанке мира, и что по пути туда. Этот голос не знает милосердия, его не занимает, как ты станешь жить, помня всё это.
Голос обволакивает, согревает, присваивает себе. Она чувствует пальцы в своих волосах и шепчет:
- Дай мне свою руку. Мне страшно.
- Я напугал тебя? – она вцепляется в протянутую ладонь, прижимается к ней щекой и чувствует, как другая почти ласково скользит по прядям волос. – Всё хорошо. Ты устала. Дыши глубже. Я не уйду сегодня.
Сегодня он останется. Это не значит почти ничего, кроме того, что сегодня я смогу уснуть. Бессонница началась с тех пор, как мы встретились. Точнее с тех самых пор, как он впервые ушёл. Не сказав ни слова, не предупредив – просто растворился в чёрно-белом мире, в котором мы тогда жили. Распался на снег и ночь. Был – и не стало. Разобрался, чтобы потом снова возникнуть на пороге, не оставив за собой и ниточки следов.
Он подходит сзади, кладёт ладони на шею, опускает голову, касается лбом моего затылка, замирает.
- Хочешь есть?
Я не знаю, чего хочу больше – есть, спать или стоять вот так – рядом с ним, чувствуя дыхание в своих волосах. Он снова пахнет сушёной хурмой.
Он кормит меня с рук. Всматривается в губы, наблюдая, как я жую, будто насыщаясь этим.
Когда я просыпаюсь, он всё ещё смотрит на меня, и моя голова лежит у него на коленях.
- Ты совсем не шевелилась. Что тебе снилось?
- Не помню... ничего... не помню...
Его палец касается моего лба, спускается вниз, останавливается между бровей.
- Когда будешь помнить – ты ведь расскажешь мне?
С тех пор мне снятся два цвета. Чёрный и белый. С тех пор мне снится одно и то же. С тех пор я знаю, что увижу во сне.
С тех пор проходит не один десяток лет. Мы становимся шинигами. Он капитаном, я лейтенантом – за эти годы я так и не учусь ни быть наравне с ним, ни обгонять, следую в нескольких шагах позади. Мы расходимся по разным отрядам. Он начинает где-то пропадать. Где-то и с кем-то. Я учусь засыпать без него. Вместо себя он оставляет мне чёрно-белые сны.
В них чёрный и белый постепенно перестают бессмысленно виться. Они отталкиваются друг от друга, чёрный уходит вверх и становится небом, белый оседает, превращаясь в песок. Чёрный хмурится, выдыхает, по пустыне проходятся маленькие смерчи, и когда воздух снова бесцветен, из песка к небу устремляются кристаллы-деревья, изогнутые, будто обгорелые.
Сначала на небе были звёзды. Редкие белые плевочки. Зачем они? Для кого?.. Однажды во сне среди прочих звёзд появляются две новые, крупные, красные. Сверкают, улыбнувшись, и пропадают. И поднявшийся ветер задувает все звёзды, что есть. Ветер пахнет летом и сушёной хурмой.
Она не спит неделю. Она не помнит своих снов, она их просто боится. Боится настолько, что не смыкает глаз семь ночей подряд. Удивительно, что после такого уходит живой от того пустого. Точнее, её уносят – идти она не в состоянии. Но разве это важно?..
Тоширо выбивает отдельную палату. Шухей ежедневно таскает цветы. Она терпеть их не может. Она знает, что если скажет ему об этом – он ещё лет пятьдесят будет прикидывать, как намекнуть Мацумото на свои чувства.
Она морщится. Кажется, этот запах впитывается в её кожу и с каждой минутой, проведённой здесь, всё менее вероятно, что она сможет его когда-нибудь отмыть.
Она снова принимается прикидывать, сколько протянет без сна.
- Тебе больно, Ран-тян?
Гин снова появляется внезапно.
- Почему ты не спишь?
Садится рядом, проводит пальцем по её дрожащим нижним векам.
- Ты не рада меня видеть? Ты молчишь… Если ты не будешь спать, ты не сможешь выздороветь.
Палец скользит по щеке, она через ткань больничной юкаты чувствует его на плече… предплечье.
Он держит её за руку и уговаривает, как ребёнка, а она не может сказать ни слова – расплачется.
- Хочешь – я буду с тобой? Хочешь – я буду с тобой, как раньше? Ты можешь спать, Рангику, я не уйду. У тебя очень холодные руки, знаешь? Ты мёрзнешь?
Это последнее, что она слышит.
Ей снится, что она открывает глаза, и первое, что видит, - тени, пересекающие белую пустыню. И эти тени живые. Они взмывают ввысь, расправив огромные, будто рваные, крылья. Они вырастают, как насекомое, вспарывающее оболочку куколки. Они стелются по песку, и в воздухе пахнет охотой.
Кажется, она жалела, что этот мир слишком неживой?
Неживой?
Это было слишком давно. Она вспоминает – неделю назад одна из теней нашла её.
В этом мире отчего-то необычно звонкое эхо. Его не должно было быть здесь вовсе. Оно есть. Оно передаёт и множит любой звук.
Я знаю, что меня кто-то ищет. Я не знаю, почему. Я не знаю, зачем. Я не знаю, кто. Я знаю одно – кто-то потерял меня и ищет, зовёт чужим именем, ударяющимся о каждый камень, о каждое дерево, о каждую песчинку. Оно не зарывается, не пропадает, мечется испуганно, ища зачем-то меня. И я знаю – найдёт. И вслед за именем придёт тот, кто его называл.
Я открываю глаза. Темно. Вспоминаю – пустой, раны, палата, ночь, Гин… Надо мной склоняется широкая белая улыбка.
- Гин? – пока я помню эти сны, нужно расспросить его обо всём, он должен знать. – Гин…
Раскрывается глаз, по белку, из одного уголка в другой, метнулся острый кусок чёрного неба из моих снов. Я не успеваю испугаться, когда вместо второго глаза вижу дыру, а в ней – месяц…
Я открываю глаза, щека прижата к песку. Он холодный и рыхлый, он путается в волосах и забивается в складки одежды.
Я снова слышу эхо. Я могу различить звуки, я слышу интонации, я не могу сложить их ни в одно слово.
Зажмуриваюсь. Песок расступается, я начинаю падать куда-то. Зависаю в воздухе. Плавно, как после затяжного прыжка, опускаюсь на песок. Снова песок…
Он подходит сзади и кладёт ладони мне на шею. Всё это привычно и знакомо до мелочей. Он никогда не умел иначе здороваться. Кожу чуть царапают мозоли. Раньше он до одурения тренировался с мечом. Вряд ли с тех пор что-то изменилось. Разве что теперь за ним наблюдаю не я.
Сейчас он опустит голову и коснётся лбом моего затылка. Замираю. Пальцы исчезают. По согретой коже проходится холодный ветер. Прикосновение к плечу. Пальцы стискивают неожиданно жёстко. Что-то мелодично звякает, будто горсть монет.
Я понимаю, что вокруг потрясающе тихо. Не умолкавшее резкое эхо пропало, испугалось, рассыпалось, спряталось. Оно ему больше не нужно. Ему ни к чему снова звать. Он нашёл.
Рывок. Чёрное и белое меняются местами. А через мгновение нет ни чёрного, ни белого. Есть только лицо, перечёркнутое улыбкой. Скривившийся месяц вместо глаза. Рука, вцепившаяся в волосы. Губы двигаются, чего-то требуют. Не понимаю.
- …ты всё время ходишь за мной?
По его лицу скользит блик. Луна, отражённая от металла. Металл, рассекающий воздух. Вспышка.
Я открываю глаза. Темно. Вспоминаю – пустой, раны, палата, ночь… Гин?
- Ещё ночь, ты можешь спать, Рангику, я не уйду. Ты ведь расскажешь, что тебе снилось? Ты ведь расскажешь мне?
@темы: lottery /лотереи, yaoi, hentai, yuri /яой, хентай, юри, fanfiction /фанфики
-
-
13.06.2009 в 02:40-
-
13.06.2009 в 02:46спасибо.))
мы его очень долго писали. потом бетили, тоже долго.
-
-
13.06.2009 в 10:04Великолепно) Я редко такое говорю, но тут да - впечатлен)
Браво, автор!
-
-
13.06.2009 в 10:09если это так, то мы чрезвычайно польщены.))
-
-
13.06.2009 в 12:18-
-
13.06.2009 в 12:20О.о"
мы Вас испугали?)
-
-
13.06.2009 в 16:05браво, chinpunkanpun, у меня давно такого сильного впечатления от фанфика не было
-
-
13.06.2009 в 16:30мы старались, хотели передать нужную атмосферу.
спасибо.)
-
-
13.06.2009 в 20:51-
-
13.06.2009 в 21:15-
-
13.06.2009 в 22:46мы беспокоились, что никакого НойРан, сплошной Гин.))
-
-
13.06.2009 в 22:55-
-
13.06.2009 в 23:01Вам спасибо.)
мы любим Нему, любим Маюри/Нему, добечиваем сейчас фик про них
-
-
13.06.2009 в 23:25мы хотим на эту кухню! где Ложка-кун есть!
-
-
14.06.2009 в 01:01-
-
14.06.2009 в 15:02С.:
Л.: да знаем, чему ты хлопаешь. гету.
-
-
15.07.2009 в 20:30-
-
15.07.2009 в 23:47спасибо. очень приятно.
особенно приятно потому как, чтобы он таким получился, было страниц 5 черновиков.
значит, не зря.)